В ссср ядерным оружием занималась группа ученых под руководством

— Владимир Степанович, вы присутствовали на испытаниях ядерного оружия. Как это было?

—Есть несколько очень страшных вещей в этом мире, когда у человека возникает ощущение физиологического страха. Например, когда впервые присутствуешь на пуске ракеты. Но ещё страшнее наблюдать ядерное испытание. Ты стоишь далеко от места взрыва. И вдруг перед тобой поднимается земля! Встаёт стеной! Потом в ней появляются точки, которые становятся всё ярче. Затем из них вырывается пламя! Эта стена отрывается от поверхности и уходит вверх — всё происходит за секунды!

— В каком году это было?

— В 1965-м. Это был подземный взрыв в Казахстане. В своё время руководитель атомного проекта Игорь Курчатов настоял на том, чтобы каждый великий учёный поделился своими впечатлениями о ядерном испытании. С одной стороны, они были потрясены чудовищной разрушительной мощью нового оружия. С другой — признавались, что это потрясающее зрелище. 

— Как проходила работа по созданию атомной бомбы?

— Работа над атомным проектом велась по трём направлениям. Курчатов занимался плутонием, Исаак Кикоин — разделением изотопов, Лев Арцимович — электромагнитными методами выделения урана. Каждое из этих трёх направлений могло привести к созданию ядерной бомбы. Все учёные находились в равном положении. Это была «русская атомная тройка», которая неслась вперёд к открытиям.

— Никто не знал, какой вариант сработает?

— Нет. Но добытые на Западе данные нашей разведки указывали, что с плутонием всё может получиться. Именно Курчатова допустили к тем секретным разведывательным материалам, которые приходили к Лаврентию Берии.

— Из США?

— Вначале из Англии, а потом уже из Америки. Во многом благодаря этим материалам Курчатов очень быстро продвинулся в своей работе. Он безошибочно определял, в каком направлении нужно идти, а в каком не следует, поскольку оно тупиковое. В этом была его великая заслуга. Особенно важными были данные из США по Манхэттенскому проекту, которые передавал разведчик Клаус Фукс. Эти документы были гигантским подспорьем в работе — более 10 тыс. страниц с подробным описанием реакторов и конструкции бомбы. Однако нужно было прежде всего убедиться в том, что всё это правда. К тому же никто не знал, насколько правильный путь изложен в западных работах, поэтому к делу надо было подходить очень творчески.

— В своей книге вы опубликовали доклад-отчёт от 18 июня 1945 года о том, что в СССР отправились 39 германских учёных и инженеров. Насколько определяющей была их роль в советском атомном проекте?

— Есть несколько немецких учёных, которые сыграли значительную роль в этой работе, например Николаус Риль. По сути, он создал завод №12 в Электростали, где был получен первый металлический уран для атомной бомбы. Риль возглавлял производство урана в течение пяти лет. Его, единственного немца в истории, наградили высшим советским званием — Героя Социалистического Труда — после испытаний атомной бомбы. Германские учёные привезли с собой всю аппаратуру, связанную с физическими процессами. Работа этих специалистов имела большое значение ещё и по той причине, что после войны в СССР осталось очень мало специалистов по ядерной физике.

— Погибли…

— Да. При этом в их число входили и те, кто преподавал в школе, то есть не занимался наукой. На мой взгляд, те группы учёных, которые приехали из Германии в СССР, сыграли большую роль.

— Риль в своей книге «Десять лет в золотой клетке» писал: «В области ядерной энергетики Советы и сами бы достигли своей цели, без немцев. На год или, самое большее, на два года позже». Вы согласны с этим?

— Абсолютно! Только я считаю, что невозможно точно определить, за какое время советские ученые создали бы ядерное оружие. 

— Я процитирую письмо легендарного физика Петра Капицы Иосифу Сталину: «Товарищи Лаврентий Берия, Георгий Маленков и Николай Вознесенский ведут себя в работе над атомным проектом как сверхчеловеки. В особенности товарищ Берия. У него «дирижёрская палочка» в руках, он курирует нашу работу. Это неплохо. У товарища Берии основная слабость в том, что дирижёр должен не только махать палочкой, но и понимать партитуру». Когда Берия потребовал санкцию на арест Капицы, Сталин сказал: «Я его уволю, но ты его не трогай».

— Да, всё так и было.

— Я был потрясён тем, что Капица мог открыто выступать против Берии.

— Дело в том, что Сталин сам просил, чтобы Капица давал ему свою оценку хода работ и проблем атомного проекта.

— В своей книге вы приводите высказывание Риля, что он работал по контракту в СССР.

— Мы должны учитывать, что происходило в послевоенной Германии. Там была не то что нищета — полная разруха!Работа в советском проекте спасала немецких учёных, поэтому они подписывали контракты. Естественно, их свободу ограничивали. Одни специалисты работали на островах, вдали от цивилизации, другие не могли выехать за пределы той или иной территории. Что касается Риля, то он работал под тотальным контролем. При этом немецкие учёные получали зарплату в десять раз больше, чем советские специалисты, и вернулись из СССР богатыми людьми.  

— Сталин внимательно изучал отчёты физиков атомного проекта?

— Он знал всё по этому вопросу и стоял надо всем.

Лишь Берия и Сталин знали о реальном положении дел в атомном проекте. Маленков и Никита Хрущёв, которые затем пришли к власти, понятия не имели, что такое атомный проект, поэтому наделали много глупостей.

Одной из самых больших было создание термоядерной авиационной Царь-бомбы.

— Почему вы так считаете?

— В ней не было смысла. Против производства Царь-бомбы возражали многие физики, в частности Курчатов и Кирилл Щёлкин, которые были ключевыми фигурами атомного проекта. В итоге Андрей Сахаров сказал, что сделает её. Но зачем? Это был большой расход материала. 

— Насколько я помню, после создания Царь-бомбы был подписан Договор о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, в космическом пространстве и под водой.

— Не совсем так. 12 апреля 1961 года мы отправили в космос Юрия Гагарина. То есть показали, что наша ракета была лучше американской. 30 октября того же года мы испытали Царь-бомбу. Ударная волна от взрыва три раза обошла земной шар. Это стало началом ядерной гонки вооружений и холодной войны. Именно после этого разразился Карибский кризис 1962 года, который поставил мир на грань катастрофы. А договор был подписан только в 1963-м.

— На Западе поняли, что теперь советские ракеты могут донести мощные заряды туда, куда надо?

— Конечно. Почему возник Карибский кризис? Ведь не из-за того, что неправильно сработали дипломаты. В начале 1960-х годов Джон Кеннеди спросил военных, какие города может уничтожить СССР в США. Они ответили: «Нью-Йорк». Тогда президент заявил, что не может «рисковать даже одним американским городом, потому что в Советском Союзе на старте стоит ракета, нацеленная на Нью-Йорк». Судьбу мира решала ядерная мощь той или иной страны. Кстати, СССР только в 1972 году достиг ядерного паритета с США. С этого момента Советский Союз смог бы уничтожить 80% их потенциала.

— Вы писали в своих книгах, что упоминание об участии в ядерном испытании приравнивалось к госизмене.

— Да. Однажды я попросил Зельдовича, одного из создателей атомной и водородной бомб, поделиться со мной воспоминаниями о первом ядерном испытании. Это был уже конец 1960-х годов, то есть через 20 лет после окончания этих событий. Пересмотрев некоторые документы, учёный сказал, что ещё шесть-семь лет не имеет права что-либо разглашать. То же самое было и с Юлием Харитоном. 

— Насколько высок был уровень секретности?

— Система секретности была точной копией американской.

Однако советская атомная программа отличалась от американской тем, что в США было несколько человек, которые работали на нас, тогда как в СССР не было ни одного специалиста, кто работал бы на Вашингтон.

Полную версию интервью смотрите на RTД.

Soviet atomic bomb project
The first Soviet nuclear weapon test, 1949. (RDS-1)
Operational scope	Operational R&D
Location	Atomgrad, Semipalatinsk, Chagan
Planned by	NKVD, NKGB, MGB PGU GRU
Date	1942–1949
Executed by	Soviet Union
Outcome	The successful development of nuclear weapons Further escalation of the Cold War

The Soviet atomic bomb project was the classified research and development program that was authorized by Joseph Stalin in the Soviet Union to develop nuclear weapons during and after World War II.^[1][2]

Although the Soviet scientific community discussed the possibility of an atomic bomb throughout the 1930s,^[3][4] going as far as making a concrete proposal to develop such a weapon in 1940,^[5][6][7] the full-scale program was not initiated and prioritized until Nazi Germany invaded the Soviet Union.

Because of the conspicuous silence of the scientific publications on the subject of nuclear fission by German, American, and British scientists, Russian physicist Georgy Flyorov suspected that the Allied powers had secretly been developing a «superweapon»^[2] since 1939. Flyorov wrote a letter to Stalin urging him to start this program in 1942.^{[8]: 78–79} Initial efforts were slowed due to the German invasion of the Soviet Union and remained largely composed of the intelligence gathering from the Soviet spy rings working in the U.S. Manhattan Project.^[1]

After Stalin learned of the atomic bombings of Hiroshima and Nagasaki, the program was pursued aggressively and accelerated through effective intelligence gathering about the German nuclear weapon project and the American Manhattan Project.^[9] The Soviet efforts also rounded up captured German scientists to join their program, and relied on knowledge passed by spies to Soviet intelligence agencies.^{[10]: 242–243}

On 29 August 1949, the Soviet Union secretly conducted its first successful weapon test (First Lightning, based on the American «Fat Man» design) at the Semipalatinsk-21 in Kazakhstan.^[1] Stalin alongside Soviet political officials and scientists were elated at the successful test.^[11] A nuclear armed Soviet Union sent its rival Western neighbors, and particularly the United States into a state of unprecedented trepidation.^[12] From 1949 onwards the Soviet Union manufactured and tested nuclear weapons on a large scale.^{: 840 [13]} The nuclear capabilities these tests helped develop were crucial to projecting and maintaining its global status. In total, the Soviet Union conducted 715 nuclear weapon tests throughout the course of the Cold War. A nuclear-armed Soviet Union escalated the Cold War with the United States to the possibility of nuclear war and ushered in the doctrine of mutually assured destruction.^[14]

Early efforts[edit]

Background origins and roots[edit]

As early as 1910 in Russia, independent research was being conducted on radioactive elements by several Russian scientists.^{[15]: 44 [16]: 24–25} Despite the hardship faced by the Russian academy of sciences during the national revolution in 1917, followed by the violent civil war in 1922, Russian scientists had made remarkable efforts toward the advancement of physics research in the Soviet Union by the 1930s.^{[17]: 35–36} Before the first revolution in 1905, the mineralogist Vladimir Vernadsky had made a number of public calls for a survey of Russia’s uranium deposits but none were heeded.^[17]: 37 Such early efforts were independently and privately funded by various organizations until 1922 when the Radium Institute in Petrograd (now Saint Petersburg) opened and industrialized the research.^{: 44 [15]}

From the 1920s until the late 1930s, Russian physicists had been conducting joint research with their European counterparts on the advancement of atomic physics at the Cavendish Laboratory run by a New Zealand physicist, Ernest Rutherford, where Georgi Gamov and Pyotr Kapitsa had studied and researched.^[17]: 36

Influential research towards the advancement of nuclear physics was guided by Abram Ioffe, who was the director at the Leningrad Physical-Technical Institute (LPTI), having sponsored various research programs at various technical schools in the Soviet Union.^[17]: 36 The discovery of the neutron by the British physicist James Chadwick further provided promising expansion of the LPTI’s program, with the operation of the first cyclotron to energies of over 1 MeV, and the first «splitting» of the atomic nucleus by John Cockcroft and Ernest Walton.^{[17]: 36–37} Russian physicists began pushing the government, lobbying in the interest of the development of science in the Soviet Union, which had received little interest due to the upheavals created during the Russian revolution and the February Revolution.^{[17]: 36–37} Earlier research was directed towards the medical and scientific exploration of radium; a supply of it was available as it could be retrieved from borehole water from the Ukhta oilfields.^[17]: 37

In 1939, German chemist Otto Hahn reported his discovery of fission, achieved by the splitting of uranium with neutrons that produced the much lighter element barium. This eventually led to the realization among Russian scientists, and their American counterparts, that such reaction could have military significance.^[18]: 20 The discovery excited the Russian physicists, and they began conducting their independent investigations on nuclear fission, mainly aiming towards power generation, as many were skeptical of possibility of creating an atomic bomb anytime soon.^[19]: 25 Early efforts were led by Yakov Frenkel (a physicist specialised on condensed matter), who did the first theoretical calculations on continuum mechanics directly relating the kinematics of binding energy in fission process in 1940.^[18]: 99 Georgy Flyorov’s and Lev Rusinov’s collaborative work on thermal reactions concluded that 3–1 neutrons were emitted per fission only days after similar conclusions had been reached by the team of Frédéric Joliot-Curie.^{[18]: 63 [20]: 200}

World War II and accelerated feasibility[edit]

After a strong lobbying of Russian scientists, the Soviet government initially set up a commission that was to address the «uranium problem» and investigate the possibility of chain reaction and isotope separation.^[21]: 33 The Uranium Problem Commission was ineffective because the German invasion of Soviet Union eventually limited the focus on research, as Russia became engaged in a bloody conflict along the Eastern Front for the next four years.^{[22]: 114–115 [23]: 200} The Soviet atomic weapons program had no significance, and most work was unclassified as the papers were continuously published as public domain in academic journals.^[21]: 33

Joseph Stalin, the Soviet leader, had mostly disregarded the atomic knowledge possessed by the Russian scientists as had most of the scientists working in the metallurgy and mining industry or serving in the Soviet Armed Forces technical branches during the World War II’s eastern front in 1940–42.^[24]: xx

In 1940–42, Georgy Flyorov, a Russian physicist serving as an officer in the Soviet Air Force, noted that despite progress in other areas of physics, the German, British, and American scientists had ceased publishing papers on nuclear science. Clearly, they each had active secret research programs.^[25]: 230 The dispersal of Soviet scientists had sent Abram Ioffe’s Radium Institute from Leningrad to Kazan; and the wartime research program put the «uranium bomb» programme third, after radar and anti-mine protection for ships. Kurchatov had moved from Kazan to Murmansk to work on mines for the Soviet Navy.^[26]

In April 1942, Flyorov directed two classified letters to Stalin, warning him of the consequences of the development of atomic weapons: «the results will be so overriding [that] it won’t be necessary to determine who is to blame for the fact that this work has been neglected in our country.»^[27]: xxx The second letter, by Flyorov and Konstantin Petrzhak, highly emphasized the importance of a «uranium bomb»: «it is essential to manufacture a uranium bomb without a delay.»^[25]: 230

Upon reading the Flyorov letters, Stalin immediately pulled Russian physicists from their respective military services and authorized an atomic bomb project, under engineering physicist Anatoly Alexandrov and nuclear physicist Igor V. Kurchatov.^{[25]: 230 [24]: xx} For this purpose, the Laboratory No. 2 near Moscow was established under Kurchatov.^[25]: 230 Kurchatov was chosen in late 1942 as the technical director of the Soviet bomb program; he was awed by the magnitude of the task but was by no means convinced of its utility against the demands of the front.^[26] Abram Ioffe had refused the post as he was too old, and recommended the young Kurchatov.

At the same time, Flyorov was moved to Dubna, where he established the Laboratory of Nuclear Reactions, focusing on synthetic elements and thermal reactions.^[24]: xx In late 1942, the State Defense Committee officially delegated the program to the Soviet Army, with major wartime logistical efforts later being supervised by Lavrentiy Beria, the head of NKVD.^{[22]: 114–115}

In 1945, the Arzamas 16 site, near Moscow, was established under Yakov Zel’dovich and Yuli Khariton who performed calculations on nuclear combustion theory, alongside Isaak Pomeranchuk.^{[28]: 117–118} Despite early and accelerated efforts, it was reported by historians that efforts on building a bomb using weapon-grade uranium seemed hopeless to Russian scientists.^{[28]: 117–118} Igor Kurchatov had harboured doubts working towards the uranium bomb, but made progress on a bomb using weapon-grade plutonium after British data was provided by the NKVD.^{[28]: 117–118}

The situation dramatically changed when the Soviet Union learned of the atomic bombings of Hiroshima and Nagasaki in 1945.^{[29]: 2–5}

Immediately after the atomic bombing, the Soviet Politburo took control of the atomic bomb project by establishing a special committee to oversee the development of nuclear weapons as soon as possible.^{[29]: 2–5} On 9 April 1946, the Council of Ministers created KB–11 (‘Design Bureau-11’) that worked towards mapping the first nuclear weapon design, primarily based on the American approach and detonated with weapon-grade plutonium.^{[29]: 2–5} Work on the program was accelerated by constructing a nuclear research reactor near Moscow which went critical for the first time on 25 October 1946.^{[29]: 2–5} Even while this facility was still in the planning stage, a government commission inspected and approved a location east of the Urals for a plutonium production facility similar to the American Hanford Site, with nuclear production reactor much larger in size than the research reactor, combined with a radiochemical extraction factory. Constructed some fifteen miles east of the small town of Kyshtym, this plutonium production complex came to be known as Chelyabinsk-40 and later still, as Mayak. The area was chosen in part because of its proximity to the Chelyabinsk Tractor Plant which had merged during the war with the evacuated Kharkov Diesel Works and parts of the Leningrad Kirov Plant into a major tank production complex popularly known as «Tankograd». To supply the complex and dozens of other armament works in the area, a huge new power station had gone up in 1942 from which electricity could be drawn. Chelyabinsk province, particularly around the small town of Kyshtym, was also a major gulag station, with some twelve forced labor camps in the area. ^[30]

Organization and administration[edit]

The German assistance[edit]

From 1941 to 1946, the Soviet Union’s Ministry of Foreign Affairs handled the logistics of the atomic bomb project, with Foreign Minister Vyacheslav Molotov controlling the direction of the program.^{: 33 [31]} However, Molotov proved to be a weak administrator, and the program stagnated.^[32] In contrast to American military administration in their atomic bomb project, the Russians’ program was directed by political dignitaries such as Molotov, Lavrentiy Beria, Georgii Malenkov, and Mikhail Pervukhin—there were no military members.^[32]: 313

After the atomic bombings of Hiroshima and Nagasaki, the program’s leadership changed, when Stalin appointed Lavrentiy Beria on 22 August 1945.^[32] Beria is noted for leadership that helped the program to its final implementation.^[32]

Beria understood the necessary scope and dynamics of research. This man, who was the personification of evil to modern Russian history, also possessed the great energy and capacity to work. The scientists who met him could not fail to recognize his intelligence, his will power, and his purposefullness. They found him first-class administrator who could carry a job through to completion…

— Yulii Khariton, The First War of Physics: The Secret History of the Atom Bomb, 1939–1949^[32]

The new Committee, under Beria, retained Georgii Malenkov and added Nikolai Voznesensky and Boris Vannikov, People’s Commissar for Armament.^[32] Under the administration of Beria, the NKVD co-opted atomic spies of the Soviet Atomic Spy Ring into the American program, and infiltrated the German nuclear program whose nuclear scientists were later instrumental in attaining the feasibility of Soviet nuclear weapons.^[32]

Espionage[edit]

Soviet atomic ring[edit]

The nuclear and industrial espionages in the United States by American sympathisers of communism who were controlled by their rezident Russian officials in North America greatly aided the speed of the Soviet nuclear program from 1942–54.^{[33]: 105–106 [34]: 287–305} The willingness in sharing classified information to the Soviet Union by recruited American communist sympathizers increased when the Soviet Union faced possible defeat during the German invasion in World War II.^{[34]: 287–289} The Russian intelligence network in the United Kingdom also played a vital role in setting up the spy rings in the United States when the Russian State Defense Committee approved resolution 2352^{[clarification needed]} in September 1942.^{[33]: 105–106}

For this purpose, the spy Harry Gold, controlled by Semyon Semyonov, was used for a wide range of espionage that included industrial espionage in the American chemical industry and obtaining sensitive atomic information that was handed over to him by the British physicist Klaus Fuchs.^{[34]: 289–290} Knowledge and further technical information that were passed by the American Theodore Hall, a theoretical physicist, and Klaus Fuchs had a significant impact on the direction of Russian development of nuclear weapons.^[33]: 105

Leonid Kvasnikov, a Russian engineer turned KGB officer, was assigned for this special purpose and moved to New York City to coordinate such activities.^[35] Anatoli Yatzkov, another NKVD official in New York, was also involved in obtaining sensitive information gathered by Sergei Kournakov from Saville Sax.^[35]

The existence of Russian spies was exposed by the U.S. Army’s secretive Venona project in 1943.^[36]: 54

For example, Soviet work on methods of uranium isotope separation was altered when it was reported, to Kurchatov’s surprise, that the Americans had opted for the Gaseous diffusion method. While research on other separation methods continued throughout the war years, the emphasis was placed on replicating U.S. success with gaseous diffusion. Another important breakthrough, attributed to intelligence, was the possibility of using plutonium instead of uranium in a fission weapon. Extraction of plutonium in the so-called «uranium pile» allowed bypassing of the difficult process of uranium separation altogether, something that Kurchatov had learned from intelligence from the Manhattan project.^{[citation needed]}

Soviet intelligence management in the Manhattan Project[edit]

In 1945, the Soviet intelligence obtained rough blueprints of the first U.S. atomic device.^[37][38] Alexei Kojevnikov has estimated that the primary way in which the espionage may have sped up the Soviet project was that it allowed Khariton to avoid dangerous tests to determine the size of the critical mass.^[39] These tests in the U.S., known as «tickling the dragon’s tail», consumed a good deal of time and claimed at least two lives; see Harry Daghlian and Louis Slotin.

The published Smyth Report of 1945 on the Manhattan Project was translated into Russian, and the translators noted that a sentence on the effect of «poisoning» of Plutonium-239 in the first (lithograph) edition had been deleted from the next (Princeton) edition by Groves. This change was noted by the Russian translators, and alerted the Soviet Union to the problem (which had meant that reactor-bred plutonium could not be used in a simple gun-type bomb like the proposed Thin Man).

One of the key pieces of information, which Soviet intelligence obtained from Fuchs, was a cross-section for D-T fusion. This data was available to top Soviet officials roughly three years before it was openly published in the Physical Review in 1949. However, this data was not forwarded to Vitaly Ginzburg or Andrei Sakharov until very late, practically months before publication.^{[citation needed]} Initially both Ginzburg and Sakharov estimated such a cross-section to be similar to the D-D reaction. Once the actual cross-section become known to Ginzburg and Sakharov, the Sloika design become a priority, which resulted in a successful test in 1953.

In the 1990s, with the declassification of Soviet intelligence materials, which showed the extent and the type of the information obtained by the Soviets from US sources, a heated debate ensued in Russia and abroad as to the relative importance of espionage, as opposed to the Soviet scientists’ own efforts, in the making of the Soviet bomb. The vast majority of scholars^{[like whom?]} agree that whereas the Soviet atomic project was first and foremost a product of local expertise and scientific talent, it is clear that espionage efforts contributed to the project in various ways and most certainly shortened the time needed to develop the atomic bomb.^{[citation needed]}

Comparing the timelines of H-bomb development, some researchers^[who?] came to the conclusion that the Soviets had a gap in access to classified information regarding the H-bomb at least between late 1950 and some time in 1953. Earlier, e.g., in 1948, Fuchs gave the Soviets a detailed update of the classical super^[40] progress, including an idea to use lithium, but did not explain it was specifically lithium-6. By 1951 Teller accepted the fact that the «classical super» scheme wasn’t feasible, following results obtained by various researchers (including Stanislaw Ulam) and calculations performed by John von Neumann in late 1950.

Yet the research for the Soviet analogue of «classical super» continued until December 1953, when the researchers were reallocated to a new project working on what later became a true H-bomb design, based on radiation implosion. This remains an open topic for research, whether the Soviet intelligence was able to obtain any specific data on Teller–Ulam design in 1953 or early 1954. Yet, Soviet officials directed the scientists to work on a new scheme, and the entire process took less than two years, commencing around January 1954 and producing a successful test in November 1955. It also took just several months before the idea of radiation implosion was conceived, and there is no documented evidence claiming priority. It is also possible that Soviets were able to obtain a document lost by John Wheeler on a train in 1953, which reportedly contained key information about thermonuclear weapon design.

Initial design of thermonuclear weapons[edit]

Early ideas of the fusion bomb came from espionage and internal Soviet studies. Though the espionage did help Soviet studies, the early American H-bomb concepts had substantial flaws, so it may have confused, rather than assisted, the Soviet effort to achieve nuclear capability.^[41] The designers of early thermonuclear bombs envisioned using an atomic bomb as a trigger to provide the needed heat and compression to initiate the thermonuclear reaction in a layer of liquid deuterium between the fissile material and the surrounding chemical high explosive.^[42] The group would realize that a lack of sufficient heat and compression of the deuterium would result in an insignificant fusion of the deuterium fuel.^[42]

Andrei Sakharov’s study group at FIAN in 1948 came up with a second concept in which adding a shell of natural, unenriched uranium around the deuterium would increase the deuterium concentration at the uranium-deuterium boundary and the overall yield of the device, because the natural uranium would capture neutrons and itself fission as part of the thermonuclear reaction. This idea of a layered fission-fusion-fission bomb led Sakharov to call it the sloika, or layered cake.^[42] It was also known as the RDS-6S, or Second Idea Bomb.^[43] This second bomb idea was not a fully evolved thermonuclear bomb in the contemporary sense, but a crucial step between pure fission bombs and the thermonuclear «supers».^[44] Due to the three-year lag in making the key breakthrough of radiation compression from the United States the Soviet Union’s development efforts followed a different course of action. In the United States they decided to skip the single-stage fusion bomb and make a two-stage fusion bomb as their main effort.^[42][45] Unlike the Soviet Union, the analog RDS-7 advanced fission bomb was not further developed, and instead, the single-stage 400-kiloton RDS-6S was the Soviet’s bomb of choice.^[42]

The RDS-6S Layer Cake design was detonated on 12 August 1953, in a test given the code name by the Allies of «Joe 4».^[46] The test produced a yield of 400 kilotons, about ten times more powerful than any previous Soviet test. Around this time the United States detonated its first super using radiation compression on 1 November 1952, code-named Mike. Though the Mike was about twenty times greater than the RDS-6S, it was not a design that was practical to use, unlike the RDS-6S.^[42]

Following the successful launching of the RDS-6S, Sakharov proposed an upgraded version called RDS-6SD.^[42] This bomb was proved to be faulty, and it was neither built nor tested. The Soviet team had been working on the RDS-6T concept, but it also proved to be a dead end.

In 1954, Sakharov worked on a third concept, a two-stage thermonuclear bomb.^[42] The third idea used the radiation wave of a fission bomb, not simply heat and compression, to ignite the fusion reaction, and paralleled the discovery made by Ulam and Teller. Unlike the RDS-6S boosted bomb, which placed the fusion fuel inside the primary A-bomb trigger, the thermonuclear super placed the fusion fuel in a secondary structure a small distance from the A-bomb trigger, where it was compressed and ignited by the A-bomb’s x-ray radiation.^[42] The KB-11 Scientific-Technical Council approved plans to proceed with the design on 24 December 1954. Technical specifications for the new bomb were completed on 3 February 1955, and it was designated the RDS-37.^[42]

The RDS-37 was successfully tested on 22 November 1955 with a yield of 1.6 megaton. The yield was almost a hundred times greater than the first Soviet atomic bomb six years before, showing that the Soviet Union could compete with the United States.^[42][47] and would even exceed them in time.

Logistical problems[edit]

The single largest problem during the early Soviet program was the procurement of raw uranium ore, as the Soviet Union had limited domestic sources at the beginning of their nuclear program. The era of domestic uranium mining can be dated exactly, to November 27, 1942, the date of a directive issued by the all-powerful wartime State Defense Committee. The first Soviet uranium mine was established in Taboshar, present-day Tajikistan, and was producing at an annual rate of a few tons of uranium concentrate by May 1943.^[48] Taboshar was the first of many officially secret Soviet closed cities related to uranium mining and production.^[49]

Demand from the experimental bomb project was far higher. The Americans, with the help of Belgian businessman Edgar Sengier in 1940, had already blocked access to known sources in Congo, South Africa, and Canada. In December 1944 Stalin took the uranium project away from Vyacheslav Molotov and gave to it to Lavrentiy Beria. The first Soviet uranium processing plant was established as the Leninabad Mining and Chemical Combine in Chkalovsk (present-day Buston, Ghafurov District), Tajikistan, and new production sites identified in relative proximity. This posed a need for labor, a need that Beria would fill with forced labor: tens of thousands of Gulag prisoners^{[citation needed]} were brought to work in the mines, the processing plants, and related construction.

Domestic production was still insufficient when the Soviet F-1 reactor, which began operation in December 1946, was fueled using uranium confiscated from the remains of the German atomic bomb project. This uranium had been mined in the Belgian Congo, and the ore in Belgium fell into the hands of the Germans after their invasion and occupation of Belgium in 1940. In 1945, the Uranium enrichment through electromagnetic method under Lev Artsimovich also failed due to USSR’s inability to build the parallel American Oak Ridge site and the limited power grid system could not produce the electricity for their program.

Further sources of uranium in the early years of the program were mines in East Germany (via the deceptively-named SAG Wismut), Czechoslovakia, Bulgaria, Romania (the Băița mine near Ștei) and Poland. Boris Pregel sold 0.23 tonnes of uranium oxide to the Soviet Union during the war, with the authorisation of the U.S. Government.^[50][51][52]

Eventually, large domestic sources were discovered in the Soviet Union (including those now in Kazakhstan).

The uranium for the Soviet nuclear weapons program came from mine production in the following countries,^[53]

Year	USSR	Germany	Czechoslovakia	Bulgaria	Poland
1945	14.6 t
1946	50.0 t	15 t	18 t	26.6 t
1947	129.3 t	150 t	49.1 t	7.6 t	2.3 t
1948	182.5 t	321.2 t	103.2 t	18.2 t	9.3 t
1949	278.6 t	767.8 t	147.3 t	30.3 t	43.3 t
1950	416.9 t	1,224 t	281.4 t	70.9 t	63.6 t

Important nuclear tests[edit]

RDS-1[edit]

The RDS-1, (Russian: PДC), was the first Soviet nuclear device that was test fired in Semipalatinsk in Kazakhstan on August 29, 1949. The first nuclear test, that proved the Russia’s nuclear capability, has many codenames within Russian political community including the internally code-named First Lightning (Первая молния, or Pervaya Molniya).

Nonetheless, the test was widely known as «RDS-1» (Россия делает сама, Rossiya Delayet Sama, which translate as «Russia Does it Herself»), which was suggested by Igor Kurchatov– all Russian nuclear tests were then followed the RDS nomenclature. The Americans codenamed the test as Joe 1. The energy yield measurement and its design was mostly based on the American design «Fat Man», using a TNT/hexogen implosion lens design.

RDS-2[edit]

The RDS-2 was a second important nuclear test that was conducted on September 24, 1951. The Soviet physicists measured the energy yield of the device at the 38.3 kiloton; this device based on a tritium «boosted» uranium implosion device with a levitated core.^[54] The U.S. codenamed the test as «Joe-2».

RDS-3[edit]

The RDS-3 was a third nuclear explosive device that was test fired on October 18, 1951, also in Semipalatinsk. Known as Joe 3 in America, this was a boosted fission device using a composite construction of levitated plutonium core and a uranium-235 shell with estimated blast yield of 41.2 kt. The RDS-3 was also distinguished of being the first Russian air-dropped bomb test which was released at an altitude of 10 km, it detonated 400 meters above the ground.
|

RDS-4[edit]

RDS-4 represented a branch of research on small tactical weapons. It was a boosted fission device using plutonium in a «levitated» core design. The first test was an air drop on August 23, 1953, yielding 28 kilotons. In 1954, the bomb was also used during Snowball exercise at the Totskoye range, dropped by Tu-4 bomber on the simulated battlefield, in the presence of 40,000 infantry, tanks, and jet fighters. The RDS-4 comprised the warhead of the R-5M, the first medium-range ballistic missile in the world, which was tested with a live warhead for the first and only time on February 5, 1956

RDS-5[edit]

RDS-5 was a small plutonium based device, probably using a hollow core. Two different versions were made and tested.

RDS-6[edit]

RDS-6, the first Soviet test of a hydrogen bomb, took place on August 12, 1953, and was nicknamed Joe 4 by the Americans. It used a layer-cake design of fission and fusion fuels (uranium 235 and lithium-6 deuteride) and produced a yield of 400 kilotons. This yield was about ten times more powerful than any previous Soviet test.^[42] When developing higher level bombs, the Soviets proceeded with the RDS-6 as their main effort instead of the analog RDS-7 advanced fission bomb. This led to the third idea bomb which is the RDS-37.^[42]

RDS-9[edit]

A much lower-power version of the RDS-4 with a 3-10 kiloton yield, the RDS-9 was developed for the T-5 nuclear torpedo. A 3.5 kiloton underwater test was performed with the torpedo on September 21, 1955.

RDS-37[edit]

The first Soviet test of a «true» hydrogen bomb in the megaton range was conducted on November 22, 1955. It was dubbed RDS-37 by the Soviets. It was of the multi-staged, radiation implosion thermonuclear design called Sakharov’s «Third Idea» in the USSR and the Teller–Ulam design in the USA.^[55]

Joe 1, Joe 4, and RDS-37 were all tested at the Semipalatinsk Test Site in Kazakhstan.

Tsar Bomba (RDS-220)[edit]

The Tsar Bomba (Царь-бомба) was the largest, most powerful thermonuclear weapon ever detonated. It was a three-stage hydrogen bomb with a yield of about 50 megatons.^[56] This is equivalent to ten times the amount of all the explosives used in World War II combined.^[57] It was detonated on October 30, 1961, in the Novaya Zemlya archipelago, and was capable of approximately 100 megatons, but was purposely reduced shortly before the launch. Although weaponized, it was not entered into service; it was simply a demonstrative testing of the capabilities of the Soviet Union’s military technology at that time. The heat of the explosion was estimated to potentially inflict third degree burns at 100 km distance of clear air.^[58]

Chagan[edit]

Chagan was a shot in the Nuclear Explosions for the National Economy (also known as Project 7), the Soviet equivalent of the US Operation Plowshare to investigate peaceful uses of nuclear weapons. It was a subsurface detonation. It was fired on January 15, 1965. The site was a dry bed of the river Chagan at the edge of the Semipalatinsk Test Site, and was chosen such that the lip of the crater would dam the river during its high spring flow. The resultant crater had a diameter of 408 meters and was 100 meters deep. A major lake (10,000 m³) soon formed behind the 20–35 m high upraised lip, known as Chagan Lake or Balapan Lake.^{[citation needed]}

The photo is sometimes confused with RDS-1 in literature.

Secret cities[edit]

During the Cold War, the Soviet Union created at least nine closed cities, known as Atomgrads,^[59] in which nuclear weapons-related research and development took place. After the dissolution of the Soviet Union, all of the cities changed their names (most of the original code-names were simply the oblast and a number). All are still legally «closed», though some have parts of them accessible to foreign visitors with special permits (Sarov, Snezhinsk, and Zheleznogorsk).

Cold War name	Current name	Established	Primary function(s)
Arzamas-16	Sarov	1946	Weapons design and research, warhead assembly
Sverdlovsk-44	Novouralsk	1946	Uranium enrichment
Chelyabinsk-40 and later 65	Ozyorsk	1947	Plutonium production, component manufacturing
Sverdlovsk-45	Lesnoy	1947	Uranium enrichment, warhead assembly
Tomsk-7	Seversk	1949	Uranium enrichment, component manufacturing
Krasnoyarsk-26	Zheleznogorsk	1950	Plutonium production
Zlatoust-36	Tryokhgorny	1952	Warhead assembly
Penza-19	Zarechny (Penza oblast)	1955	Warhead assembly
Krasnoyarsk-45	Zelenogorsk	1956	Uranium enrichment
Chelyabinsk-70	Snezhinsk	1957	Weapons design and research

Environmental and public health effects[edit]

The Soviets started experimenting with nuclear technology in 1943 with very little regard of nuclear safety as there were no reports of accidents that were ever made public to learn from, and the public was kept in hidden about the radiation dangers.^{: 24–25 [61]} Many of the nuclear devices left behind radioactive isotopes which have contaminated air, water and soil in the areas immediately surrounding, downwind and downstream of the blast site. According to the records that the Russian government released in 1991, the Soviet Union tested 969 nuclear devices between 1949 and 1990— more nuclear testing than any nation on the planet.^[60]: 1 Soviet scientists conducted the tests with little regard for environmental and public health consequences.^{: 24 [61]} The detrimental effects that the toxic waste generated by weapons testing and processing of radioactive materials are still felt to this day. Even decades later, the risk of developing various types of cancer, especially that of the thyroid and the lungs, continues to be elevated far above national averages for people in affected areas.^[62]: 1385 Iodine-131, a radioactive isotope that is a major byproduct of fission-based weapons, is retained in the thyroid gland, and so poisoning of this kind is commonplace in impacted populations.^[62]: 1386

The Soviets set off 214 nuclear devices in the open atmosphere between 1949 and 1962, the year the United Nations banned atmospheric tests worldwide.^[60]: 6 The billions of radioactive particles released into the air exposed countless people to extremely mutagenic and carcinogenic materials, resulting in a myriad of deleterious genetic maladies and deformities. The majority of these tests took place at the Semipalatinsk Test Site, or the Polygon, located in northeast of Kazakhstan.^[60]: 61 The testing at Semipalatinsk alone exposed hundreds of thousands of Kazakh citizens to the harmful effects, and the site continues to be one of the most highly irradiated places on the planet.^[63]: A167 When the earliest tests were being conducted, even the scientists had only a poor understanding of the medium-and long-term effects of radiation exposure— many did not notify each other of their work if they had serious accidents or expose of radiation.^{: 24 [61]} In fact, the Semipalatinsk was chosen as the primary site for open-air testing precisely because the Soviets were curious about the potential for lasting harm that their weapons held.^{[62]: 1389 [failed verification]}

Contamination of air and soil due to atmospheric testing is only part of a wider issue. Water contamination due to improper disposal of spent uranium and decay of sunken nuclear-powered submarines is a major problem in the Kola Peninsula in northwest Russia. Although the Russian government states that the radioactive power cores are stable, various scientists have come forth with serious concerns about the 32,000 spent nuclear fuel elements that remain in the sunken vessels.^[63]: A166 There have been no major incidents other than the explosion and sinking of a nuclear-powered submarine in August 2000, but many international scientists are still uneasy at the prospect of the hulls eroding, releasing uranium into the sea and causing considerable contamination.^[63]: A166 Although the submarines pose an environmental risk, they have yet to cause serious harm to public health. However, water contamination in the area of the Mayak test site, especially at Lake Karachay, is extreme, and has gotten to the point where radioactive byproducts have found their way into drinking water supplies. It has been an area of concern since the early 1950s, when the Soviets began disposing of tens of millions of cubic meters of radioactive waste by pumping it into the small lake.^[63]: A165 Half a century later, in the 1990s, there are still hundreds of millions of curies of waste in the Lake, and at points contamination has been so severe that a mere half-hour of exposure to certain regions would deliver a dose of radiation sufficient to kill 50% of humans.^[63]: A165 Although the area immediately surrounding the lake is devoid of population, the lake has the potential to dry up in times of drought. Most significantly, in 1967, it dried up and winds carried radioactive dust over thousands of square kilometers, exposing at least 500,000 citizens to a range of health risks.^[63]: A165 To control dust, Soviet scientists piled concrete on top of the lake. Although this was effective in helping mediate the amount of dust, the weight of the concrete pushed radioactive materials into closer contact with standing underground groundwater.^[63]: A166 It is difficult to gauge the overall health and environmental effects of the water contamination at Lake Karachay because figures on civilian exposure are unavailable, making it hard to show causation between elevated cancer rates and radioactive pollution specifically from the lake.

Contemporary efforts to manage radioactive contamination in the former Soviet Union are few and far between. Public awareness of the past and present dangers, as well as the Russian government’s investment in current cleanup efforts, are likely dampened by the lack of media attention STS and other sites have gotten in comparison to isolated nuclear incidents such as Hiroshima, Nagasaki, Chernobyl and Three-Mile Island.^[64] The domestic government’s investment in cleanup measures seems to be driven by economic concerns rather than care for public health. The most significant political legislation in this area is a bill agreeing to turn the already contaminated former weapons complex Mayak into an international radioactive waste dump, accepting cash from other countries in exchange for taking their radioactive byproducts of nuclear industry.^[63]: A167 Although the bill stipulates that the revenue go towards decontaminating other test sites such as Semipalatinsk and the Kola Peninsula, experts doubt whether this will actually happen given the current political and economic climate in Russia.^[63]: A168

See also[edit]

References[edit]

Bibliography[edit]

• Erickson, John (1999) [1983]. The Road to Berlin: Stalin’s War with Germany, Volume Two. New Haven: Yale University Press. pp. 79–80, 659. ISBN 0300078137.
• Kojevnikov, Alexei (2004), Stalin’s Great Science: The Times and Adventures of Soviet Physicists, Imperial College Press, ISBN 978-1860944208
• Rhodes, Richard (1 August 1995). Dark Sun: The Making of the Hydrogen Bomb. Simon & Schuster. ISBN 978-0-68-480400-2. LCCN 95011070. OCLC 456652278. OL 7720934M. Wikidata Q105755363 – via Internet Archive.

External links[edit]

• Collection of Archival Documents on the Soviet Nuclear Program, Wilson Center Digital Archive
• Ilkaev, RI (2013), «Major stages of the Atomic Project», Phys. Usp., 56 (5): 502–509, Bibcode:2013PhyU…56..502I, doi:10.3367/UFNe.0183.201305h.0528, S2CID 204012111,
• Video archive of Soviet Nuclear Testing at sonicbomb.com
• Kurchatov institute (official website), archived from the original on 2006-09-06, retrieved 2007-03-01
• Citizen Kurchatov, PBS.
• Soviet and Nuclear Weapons History
• German Scientists in the Soviet Atomic Project
• Russian Nuclear Weapons Museum (in English)
• Images of Soviet bombs (in Russian) – RDS-1, RDS-6, Tsar Bomba, and an ICBM warhead
• Cold War: A Brief History
• Annotated bibliography on the Russian nuclear weapons program from the Alsos Digital Library Archived 2006-07-14 at the Wayback Machine
• On the Soviet Nuclear Scent Archived 2017-05-01 at the Wayback Machine – CIA Library

29 августа 1949 года случилось событие, о котором на первых порах знали только немногие посвященные. Зато оно повлияло на судьбы миллионов людей во всем мире. В Советском Союзе состоялось первое испытание атомного оружия. Всё прошло безукоризненно. Эта дата — одна из ключевых в нашей истории. Знак выхода на новый уровень развития цивилизации, на новый уровень могущества. В этот день настал конец атомной монополии Соединенных Штатов. Мир утратил однополярность. Конечно, и до семипалатинского взрыва Советский Союз был самостоятельным игроком в политические шахматы. Но только большая наука превратила нашу страну в настоящую сверхдержаву. Подробности — в материале «Известий».

Маршал и академик

У советского атомного проекта было немало политических кураторов — Вячеслав Молотов, Георгий Маленков, Борис Ванников, Михаил Первухин. Но, когда дело потребовало оперативности, всех оттеснил Лаврентий Берия. На атомный проект работала разведка, работали заключенные. К тому же нужно было накрыть незримым куполом секретности десятки предприятий, разбросанных по всей стране. С такой задачей мог справиться только маршал от НКВД.

От науки проект возглавлял Игорь Курчатов, самый незасекреченный (ему позволялось публично выступать под собственной фамилией!) из ученых столь деликатного направления.

Почему партия и правительство доверили столь важную задачу именно ему — не самому заслуженному на тот момент ученому? Решающую роль сыграло покровительство Абрама Иоффе — маститого академика, который, без преувеличений, создал советскую физическую школу. «Папа Иоффе» разглядел в Курчатове не только исследовательскую цепкость и целеустремленность, но и недюжинные организаторские способности. К тому же он был сравнительно молод, умел работать на износ. Его, сорокалетнего, должно было хватить на 10–20 лет запредельного напряжения.

Компетентные органы подготовили на беспартийного академика тов. Курчатова такую характеристику: «В области атомной физики Курчатов в настоящее время является ведущим ученым СССР. Обладает большими организаторскими способностями, энергичен. По характеру человек скрытный, осторожный, хитрый и большой дипломат».

Чуть позже именно Курчатов стал самым энергичным пропагандистом «мирного атома». Появление таких уникальных явлений, как первая в мире Обнинская атомная электростанция и атомный ледокол «Ленин», — во многом именно его заслуга. Курчатов полагал, что ядерная физика может помочь не только в разрушении и запугивании противника, но и в промышленном созидании. «Атом должен быть рабочим, а не солдатом», — говаривал ученый, которого вся страна знала по длинной бороде.

Опережая время

Иоффе поверил в чудодейственную силу ядерной энергии едва ли не первым в научном мире. Правда, он, как и другие ученые, еще в начале 1930-х считал, что первых практических результатов в этой области придется ждать десятилетиями. Всё изменилось незадолго до войны, когда ученые сразу в нескольких странах создали новое направление в науке — ядерную физику.

В 1940 году Георгий Флёров и Константин Петржак обнаружили явление самопроизвольного деления урана. Вскоре в президиум Академии наук СССР поступила записка «Об использовании энергии деления урана в цепной реакции», подписанная Курчатовым, Флёровым и другими крупными специалистами. Была создана академическая урановая комиссия.

Но в первые месяцы войны исследования пришлось приостановить: у страны возникли более насущные потребности, а укрощение атома казалось чем-то почти фантастическим. Возобновились работы только в конце 1942 года — когда стало ясно, что разработки невиданного смертоносного оружия в гитлеровской Германии и США уже представляют угрозу для нашей безопасности. За это время американцам, на которых, по существу, работали лучшие физики Запада, удалось вырваться вперед.

В конце 1944 года ученые продемонстрировали руководству СССР первый высокочистый урановый слиток. Во многом это была заслуга «русской мадам Кюри» Зинаиды Ершовой, которая возглавляла соответствующую лабораторию в институте редкометаллической промышленности «Гиредмет». В газетах об этом, разумеется, не писали.

Ядерный шантаж

Первый в мире опытный взрыв атомной бомбы состоялся 16 июля 1945 года на полигоне Аламогордо в штате Нью-Мексико — как по заказу, к началу Потсдамской конференции держав-победительниц, на которой новый президент США Гарри Трумэн впервые встретился со Сталиным. Англичане участвовали в проекте — и в научных разработках, и в разведывательных операциях. А Москва могла узнать о его подготовке только стараниями разведки.

В Потсдаме Трумэн вел себя как лидер державы, обладающей монополией на неслыханное оружие. После одного из заседаний «большой тройки» президент США конфиденциально сообщил Сталину об успешном испытании. Сталин холодно поблагодарил коллегу за информацию. Настолько холодно, что Трумэн заявил Черчиллю, что, по-видимому, Дядюшка Джо не понял, о чем идет речь. Они недооценили кремлевского хозяина, который с довоенных лет регулярно получал информацию обо всех разработках в данной сфере.

9 августа 1945 года американцы применили атомное оружие в боевых условиях. Япония содрогнулась, но взрывы в Хиросиме и Нагасаки также стали настоящим вызовом для Москвы.

В это время в СССР атомный проект уже вышел на крейсерскую скорость. Курчатову и его коллегам в лаборатории № 2 удалось на удивление быстро разработать опытную площадку для отработки технологий создания плутония. Это был первый в Европе атомный реактор, получивший кодовое название Ф-1. Он заработал на окраине тогдашней Москвы, в Покровском-Стрешневе, в декабре 1946 года. Для его постройки потребовалось 50 т урана и 50 т графита. Курчатов лично запустил систему, в которой началась самоподдерживающаяся цепная реакция. А через полтора года по технологии, отработанной в Покровском-Стрешневе, на южном берегу озера Кызыл-Таш Курчатов запустил и оружейный реактор. Оттуда страна получила плутоний.

Но это было только начало долгого пути. Более сложной технологической задачи и представить нельзя: тут ведь дело не только в обогащении урана. Потребовалось развитие передовых технологий в химии, биологии, медицине, строительстве. Тысячи дорогостоящих опытов. Ученые работали и непосредственно «на бомбу», и на будущее, создавая оазисы современной науки. Так, в лаборатории Глеба Франка, которая стала для наших атомщиков службой радиационной безопасности, был создан портативный прибор с ампулой радия-мезотория для замера радиации. Из этой лаборатории через несколько лет вырос институт биофизики Академии медицинских наук СССР. И это лишь один пример из многих. По всей стране как грибы росли научные городки с таинственными номерными названиями. Появлялись засекреченные ученые, не менее тщательно засекреченные заводы.

Началась холодная война. Ее первый период был самым острым. США и их союзники оказывали давление на позиции Москвы по всем фронтам. И атомная бомба в этом раскладе оставалась козырным тузом. Она придавала Штатам ореол неуязвимости. Советская пропаганда назовет эти годы «временем ядерного шантажа».

Руководители страны, внимательно следившие за достижениями Курчатова и его команды, публично контратаковали в ораторском жанре. В «Правде» появился многозначительный ответ Сталина на вопрос о чудо-оружии: «Я не считаю атомную бомбу такой серьезной силой, какой склонны ее считать некоторые политические деятели. Атомные бомбы предназначены для устрашения слабонервных, но они не могут решать судьбы войны, так как для этого совершенно недостаточно атомных бомб. Конечно, монопольное владение секретом атомной бомбы создает угрозу, но против этого существует по крайней мере два средства: а) монопольное владение атомной бомбой не может продолжаться долго; б) применение атомной бомбы будет запрещено».

Молотов на сессии ООН блеснул не менее эффектной и куда более грозной риторикой: «Нельзя забывать, что на атомные бомбы одной стороны могут найтись атомные бомбы и еще кое-что у другой стороны, и тогда окончательный крах расчетов некоторых самодовольных, но недалеких людей станет более чем очевидным».

Не успели истрепаться газеты с публикацией этого выступления, как популярнейший Леонид Утесов запел:

Нам враги грозят подчас

Атомною бомбой.

Слабонервных нет у нас,

Пусть они запомнят!

И мое, без лишних фраз,

Мнение такое:

Коль враги пойдут на нас,

Будет выполнен наказ

От трудящихся всех масс,

Приготовят и у нас

Вроде атомный фугас —

То, что надо — в самый раз, —

И кое-что другое!

А 6 ноября 1947 года Молотов сделал новое громкое заявление. «Секрета атомной бомбы давно уже не существует», — сказал он, давая понять аудитории, что Советский Союз уже располагает этим оружием. Мало кто в мире поверил, что обескровленная страна через два года после войны добилась таких результатов. Москва блефует — таково было общее мнение. Но оно оказалось верным лишь отчасти.

Россия делает сама

Среди пионеров ядерной тематики в СССР выделялись два талантливейших физика — Яков Зельдович и Юлий Харитон. В 1946-м Харитон стал главным конструктором КБ-11, располагавшегося в поселке Саров. Это легендарный Арзамас-16. Там, в закрытом режиме, сотни ученых и рабочих занимались атомным проектом. При КБ-11 возник и сверхсекретный завод, производивший атомные бомбы.

Сначала секретное оружие нарекли «изделием 501». Потом первой атомной бомбе дали обозначение РДС-1 — «реактивный двигатель специальный». Тут же появились и другие варианты расшифровки — «Россия делает сама», «Родина дарит Сталину». Уинстон Черчилль назвал советского атомного первенца не без иронии — «Джо-1». В честь товарища Сталина, которого английские и американские союзники в годы войны любили называть Дядюшкой Джо.

РДС-1 представляла собой авиационную атомную бомбу массой 4,7 т, диаметром 1,5 м и длиной 3,3 м. За два года в Сарове создали 15 таких бомб.

Летом 1949 года можно было начинать концерт. Мощность заряда, подготовленного к первым испытаниям, составила 22 килотонны в тротиловом эквиваленте. Он мог бы оказаться куда более внушительным, если бы руководство решилось форсировать подготовку нового проекта советских ученых — бомбы, которая превосходила американский аналог. Она была значительно меньше по объему, но ее мощность в 2–3 раза превосходила заокеанского «толстяка». Однако власти решили не рисковать и для начала выполнить «обязательную программу», повторив американскую схему плутониевой бомбы. Правда, электронная начинка отечественного «изделия» была уникальной.

Испытания проходили в Казахстане, в 170 км от города Семипалатинска, на учебном полигоне № 2. Этот огромный «атомный полигон», удаленный от населенных пунктов, раскинулся почти на 18 тыс. кв. км. Места пустынные, холмистые. Туда можно было доставлять оборудование и по железной дороге, и по Иртышу. Имелся и аэродром. Для испытаний построили специальный городок, в котором обитали манекены, набитые соломой. Там возвышались настоящие постройки, имитировавшие жилые дома, промышленные здания и даже метрополитен.

Вспышка справа

Готовили испытание тщательно. В стороне от будущей воронки под землей разместили аппаратуру, регистрирующую световые, нейтронные и гамма-потоки ядерного взрыва. Команда Курчатова провела 10 репетиций по управлению испытательным полем и аппаратурой подрыва заряда и несколько тренировочных взрывов с проверкой автоматики. Наконец, был назначен день икс — 29 августа. То ли в связи с перепадами погоды, то ли из соображений секретности Курчатов в последний вечер перенес взрыв с 8:00 на 7:00 по местному времени. Пошел обратный отсчет времени. В 6:35 инженер-майор Сергей Давыдов нажал спусковую кнопку, которая приводила систему в действие. Заверещали сотни реле. Автоматическая система управления сработала безупречно. Ровно в 7 часов взрыв невиданной силы на несколько секунд загипнотизировал испытателей, хотя они и находились на безопасном расстоянии от атомного гриба.

Через 20 минут после взрыва к центру поля направились два танка, оборудованные свинцовой защитой, — для радиационной разведки и осмотра центра поля. Вышка, с которой запускали бомбу, превратилась в пыль. Взрывная волна разметала по степи животных и автомобили. Разведка установила, что все сооружения в центре поля снесены, от городка остался только мелкий мусор.

Для тех, кто несколько лет днем и ночью ни на минуту не мог отвлечься от атомных треволнений, это была минута счастья. Победа в генеральном сражении, не иначе. Кто-то из соратников тряс Курчатова за плечи, приговаривая: «Всё, всё, всё!» Игорь Васильевич кивнул: «Да, теперь всё». Предстояли не менее важные пуски, испытания, открытия. И уже почти готовая РДС-2, и водородная бомба, и электростанции. Но всё это — на волне первого успеха, после которого всем стало ясно, что атомный проект состоялся.

Общее дело

После появления оружия массового уничтожения ученые — и у нас, и на Западе — ощутили себя демиургами, которые способны движением руки уничтожить планету. Это вызывало мучительные сомнения: а нравственно ли создавать оружие массового уничтожения? Курчатов, Харитон и их соратники действовали в ответ на угрозу из-за океана, защищали Родину. Время покажет, что теория ядерного сдерживания оказалась верной.

Наши атомные первопроходцы понимали, что страна, без преувеличений, отдает этому проекту последнюю копейку. Первые послевоенные годы — это полуголодное существование для подавляющего большинства населения. А тут — утонченная индустрия, требующая миллионных вложений. Но независимость страны всё-таки дороже. Народ-победитель, вынесший на своих плечах перенапряжение военных лет, с честью выдержал и атомную гонку. И бомбу, и атомную индустрию построили всем миром. И это не фигура речи. Большинство советских граждан в добровольно-принудительном порядке покупали облигации госзайма. Средства шли на атомный проект. За несколько лет в стране не было произведено ни одного термометра: на атомный проект ушла вся ртуть.

Академик Харитон вспоминал: «Было нелегко и позже. Но этот период по напряжению, героизму, творческому взлету и самоотдаче не поддается описанию. Только сильный духом народ после таких невероятно тяжелых испытаний мог сделать совершенно из ряда вон выходящее: полуголодная и только что вышедшая из опустошительной войны страна за считаные годы разработала и внедрила новейшие технологии, наладила производство урана, сверхчистого графита, плутония, тяжелой воды».

Есть у вас и есть у нас…

Президент Трумэн долго не хотел верить в то, что «эти азиаты» сумели создать столь сложное современное оружие. Разведчики и консультанты с цифрами в руках уверяли его, что Советский Союз не способен произвести атомную бомбу раньше 1952 года.

Но и ему пришлось смириться со свершившимся фактом. 23 сентября он публично прокомментировал слухи о советских испытаниях супербомбы. ТАСС ответило в издевательском тоне: мол, товарищ Молотов еще два года назад говорил, что никакого атомного секрета для нас не существует. Надо было прислушиваться к товарищу Молотову…

Советская пропаганда открывала миру глаза на достижения нашей ядерной физики на редкость торжественно, внушительно и несуетливо. Информацию выдавали, что называется, в час по чайной ложке. Только через полтора месяца после испытаний в «Известиях» вышел рисунок Бориса Ефимова со стихами Сергея Михалкова:

Просто, скромно, без апломба

Сообщило миру ТАСС,

Что, мол, атомная бомба

Есть у вас и есть у нас!

Да-с!

Нет сомнений, что появление на карте мира второй ядерной державы оказалось решающим событием для всей истории ХХ века. Этот взрыв изменил историю и прежде всего научил нас ценить мир, беречь хрупкое равновесие, позволяющее человечеству выживать.

Автор — заместитель главного редактора журнала «Историк»

Для реализации советского атомного проекта было принято решение идти путем приближения к американским прототипам, работоспособность которых была уже доказана на практике, в частности, при бомбардировках Хиросимы и Нагасаки в августе 1945 года. Когда японские города подверглись атаке оружием массового поражения, в Советском Союзе уже перешли к срочным мерам по созданию противовеса. Как известно, президент США Гарри Трумэн похвастался перед Иосифом Сталиным созданием учеными его страны собственной атомной бомбы еще в июле, в ходе Потсдамской конференции. Советский лидер лишь многозначительно улыбнулся в ответ, а вечером того же дня поручил Вячеславу Молотову заняться подготовкой собственного проекта.

Кураторство над ядерной программой СССР было доверено одному из ключевых персонажей в советском руководстве, независимо от занимаемых постов, Лаврентию Берии.

Научную работу возглавил Игорь Курчатов — на протяжении 70 последних лет он известен в мире как отец советской атомной бомбы. Между собой ученые шутили: успех проекта вознесет их до небес, неудача в разработках приведет каждого на плаху. Эпоха была весьма специфическая, а фигура многолетнего шефа НКВД заставляла не питать иллюзий: да, последствия в случае краха будут самыми серьезными. Для руководства атомным проектом был сформирован Специальный комитет при Совнаркоме (позднее – при Совмине) СССР под председательством Берии, который лично докладывал Сталину о происходящем. Его заместителем стал нарком боеприпасов Борис Ванников.

Ветеран советской атомной промышленности, впоследствии известная поэтесса Нинель Эпатова, участвовавшая в создании первой атомной бомбы и ушедшая из жизни в августе 2019 года в возрасте 95 лет, оставила положительные воспоминания о Берии как о кураторе проекта. Наркома внутренних дел Эпатова видела во время посещения им Челябинска-90, где она трудилась с февраля 1949 года на плутониевом заводе.

«В 1949 году, когда мы выходили на максимальную мощность, приехали Курчатов и Берия. И в нашу лабораторию приходили. Берия тогда был совсем не таким, каким сегодня изображают. Весь замученный, не выспавшийся, с красными глазами, с мешками под глазами, в задрипанном плаще, не очень богатом. Работа, работа, работа. На нас, красавиц, даже не глядел. В первый день приехал, вышел из машины и попу трет: «Какие у вас паршивые дороги!» На другой день приходит – хромает: лег спать, а под ним сетка провалилась кроватная. И никого за это не посадили.

Потом у него плащ подрезал кто-то. И тоже никого не посадили. Такое впечатление, что ему там вообще было на все наплевать, кроме работы», — рассказывала Эпатова.

Научно-техническая информация об американском ядерном оружии накапливалась благодаря разведке, организованной Берией. По этой причине конструкция бомбы во многом опиралась на американского «Толстяка». Уникальными получились лишь баллистический корпус и электронная начинка. К лету 1949 года все принципиальные вопросы по созданию бомбы были утверждены. Программу испытаний сформулировал в специальном постановлении Совмин СССР.

Первая советская атомная бомба получила обозначение РДС-1. Это название произошло от правительственного постановления, где атомная бомба была зашифрована как «реактивный двигатель специальный», сокращенно РДС. Аббревиатура широко вошла в жизнь после первого испытания и расшифровывалась по-разному: «Реактивный двигатель Сталина», «Россия делает сама» и т. д.

Ответственность за всю организацию работ по подготовке испытаний РДС-1 возлагалась на главного конструктора КБ-11 Юлия Харитона. Заместитель Харитона по экспериментальной работе Кирилл Щелкин оставил развернутый и понятный неспециалисту рассказ о взрыве бомбы на 19 листах, озаглавив свои записки так — «Краткое описание работ КБ-11, выполненных при подготовке и проведении опыта на полигоне № 2». Именно Щелкин расписался в получении РДС-1 из сборочного цеха, а в день испытаний вложил инициирующий заряд в плутониевую сферу устройства. Этот ученый, специалист в области горения и детонации, вышел последним и опломбировал вход в башню с РДС-1, а затем нажал кнопку «Пуск». Руководство процессом осуществляла государственная комиссия во главе с Михаилом Первухиным.

«В связи со сложностью работы и крайней ее ответственностью подготовка опыта проводилась в два цикла, в значительной мере повторяющие друг друга, — отмечал Щелкин. — Первый цикл был выполнен в КБ-11 в мае-июле 1949 года, второй — на полигоне № 2 в период с 24 июля по 26 августа. 27— 29 августа проводились заключительные работы с боевым изделием, взорванным в 7:00 29 августа 1949-го. В КБ-11 были отобраны все необходимые кадры, разработана технология проведения опыта, назначены руководители всех этапов работы и проведено четыре тренировочных подрыва, в процессе выполнения которых была окончательно уточнена технология опыта, за исключением работы в течение последних четырех часов до взрыва, которые нельзя было воспроизвести в КБ-11».

Длина бомбы составила 3,7 м, диаметр 1,5 м, масса – 4,6 т.

На опытном поле, в круге радиусом 10 км, были построены сооружения, подведена техника и привезены животные, которых ждала жестокая участь.

На примере их гибели ученые намеревались понять степень воздействия поражающих факторов на живые организмы. Предполагалось не только доказать работоспособность первой советской атомной бомбы, но и изучить поражающее воздействие нового оружия. На расстоянии 1 км от будущего эпицентра и далее, через каждые 500 м, были установлены 10 новых легковых автомобилей «Победа». Картину дополнили 53 самолета разных типов, артиллерийские орудия, САУ и 25 танков. Два из них обшили свинцовыми пластинами для радиационной разведки и осмотра местности.

Поле на Семипалатинском полигоне поделили на 14 специальных секторов, среди которых были два сектора для фортификации и два физических сектора, сектор гражданских сооружений и конструкций, сектор видов и родов войск, отмечается в книге Дмитрия Верхотурова «Ядерная война. Все сценарии конца света». В этих секторах сооружалась опытная застройка. Так, в гражданском секторе возвели два кирпичных трехэтажных и несколько деревянных домов, имитировавших типичные жилые кварталы того времени, провели участки линии электропередачи, автомобильную и железную дорогу с мостами. На месте испытаний появились водопровод и канализации, игравшие роль метро шахты различной глубины. Иными словами, целью бомбового удара должен был стать обыкновенный город конца 1940-х годов.

В 6 часов 18 минут Щелкин прибыл на командный пункт, где доложил Берии и Курчатову о полной готовности к взрыву. Погода между тем все ухудшалась, из-за чего было принято решение перенести запуск на час раньше. Отсчет времени стартовал за 25 минут до подрыва. А за 12 мин был включен автомат поля. За 20 секунд пришел в движение последний и главный механизм автомата, включающий питание изделия.

Впоследствии Щелкин рассказывал коллегам, что эти мгновения были самыми трудными в его жизни. Свое больное сердце он пытался заглушить глотком валокордина.

Первый советский ядерный взрыв был произведен в 7:00 утра 29 августа 1949 года. Мощность бомбы составила более 20 кт. Ослепительно яркая вспышка озарила сонную, почти уже осеннюю степь. Через 30 секунд ударная волна подошла к командному пункту. СССР передал четкий сигнал американцам, что их монополии на ядерное оружие отныне не существует.

На следующий день после взрыва участники испытаний вернулись на опытное поле. Перед их взорами раскинулась картина тотального разрушения. Урон превзошел ожидания специалистов. Например, на месте 37-метровой башни, на которой закрепили бомбу, образовалась воронка диаметром три метра. На ее дне виднелись остатки фундамента. Почва вокруг оплавилась. Животных унесло. Из 1538 подопытных собак, овец, коз, свиней, кроликов и крыс погибли 345.

Располагавшиеся в 50 м от эпицентра гражданские постройки превратились в руины. Естественно, и все десять «Побед» сгорели дотла, в том числе те, что находились в 5 км от эпицентра. По иронии, именно машинами этой марки правительство наградило отличившихся при создании бомбы специалистов.

Боевая техника в радиусе 500-550 м была искорежена и перевернута. Танки лежали на боку с сорванными башнями. Правда, Т-34 в 500 м от места взрыва получил только легкие повреждения. Устояло и железобетонное здание с мостовым краном для сборки заряда. Под радиоактивный след от взрыва попали 11 административных районов Алтайского края.

К 1951 году изделие РДС-1 было изготовлено серией, по разным данным, от пяти до 29 бомб.

Испытания под Семипалатинском держались в строжайшей тайне, однако уже 3 сентября американцы получили данные об успешных испытаниях. Анализ проб воздуха в районе Камчатки, взятых с помощью самолета метеорологической разведывательной службы США, показал наличие изотопов, указывавших на произведенный ядерный взрыв. 23 сентября о произошедшем в казахстанской степи объявил президент Трумэн. Американцы ждали, что советские ученые смогут разработать атомную бомбу не ранее 1952 года. Считается, что испытания под Семипалатинском застали их врасплох – теперь СССР уравнивался с США в военной мощи.

Газета «Правда» отреагировала на слова Трумэна заметкой, в которой укоряла американцев за скепсис по отношению к возможностям СССР:

«6 ноября 1947 года министр иностранных дел Молотов сделал заявление относительно секрета атомной бомбы, сказав, что «этого секрета давно уже не существует».

Это заявление означало, что Советский Союз уже открыл секрет атомного оружия, и он имеет в своем распоряжении это оружие. Научные круги США приняли это заявление как блеф, считая, что русские могут овладеть атомным оружием не ранее 1952 года». Вместе с тем факт проведения испытаний под Семипалатинском не подтверждался и не опровергался. Официально о наличии у СССР атомной бомбы заявил заместитель председателя Совмина Климент Ворошилов 8 марта 1950 года.

20 августа 1945 года был создан Специальный комитет при Совете министров СССР, который должен был курировать все работы по созданию атомного оружия. Уже через четыре года, 29 августа 1949 года, первая советская атомная бомба была успешно испытана на Семипалатинском полигоне. Прошло уже 70 лет, но вопрос, кто именно внес больший вклад в советскую атомную программу, до сих пор остается предметом спора. Евгений Антоник попытался разобраться, кому больше обязана страна за создание атомной бомбы в столь короткие сроки. 

Как это обычно бывает, у победы (а именно так и воспринимали создание атомной бомбы) много отцов. Разведчики, а следом за ними и историки спецслужб, конечно же, приписывают основной вклад себе. Дескать, если бы не мы, то эти ученые еще лет десять копались бы в чертежах. Ученые с ними категорически не согласны, считая, что именно они внесли наибольший вклад в разработку, а полученные от разведки данные в лучшем случаи помогли без лишней траты сил перепроверить некоторые теории и гипотезы, но не стали решающим фактором. 

Довоенные разработки

На самом деле легенда о том, что советская бомба была создана едва ли не с нуля благодаря добытым разведкой чертежам, — миф. В действительности атомные разработки активно велись в СССР задолго до начала войны. А в 1940 году даже был разработан первый прототип атомной бомбы.

Активные исследования в атомной сфере начались еще в 20-е годы. Колыбелью советской атомной программы стали Радиевый институт и Физико-технический институт, которые в свою очередь были наследниками еще дореволюционной Комиссии по изучению естественных сил. Из нее вышел ряд специалистов, сыгравших в их становлении значительную роль. Разработки велись и в Харьковском физтехе.

В 30-е годы в СССР появился первый в Европе циклотрон. Денег на исследования в потенциально важнейшей отрасли советская власть не жалела. Более того, физиков в гораздо меньшей степени, чем остальных ученых, затронули развернувшиеся в конце 30-х годов репрессии.

Еще до войны, в 1940 году, группа харьковских специалистов во главе с Владимиром Шпинелем, Фрицом Ланге и Виктором Масловым разработала первый прототип атомной бомбы. Проект харьковчан рассматривался в Радиевом институте, однако был признан неработоспособным из-за ошибочной схемы уранового заряда. Однако стоит отметить, что именно в этом проекте был выдвинут метод подрыва при помощи простой взрывчатки, который впоследствии стал общепринятым. Также еще до войны советские физики Петржак и Флеров открыли спонтанное деление атомного ядра.

Атомная гонка

Нельзя сказать, что советские физики отставали от американских и британских коллег на порядок. В целом работа над атомными проектами началась во всех трех странах почти одновременно. В конце 1939 года в США был создан Урановый комитет. В 1940 году в Британии начала работу Комиссия Томсона, а в СССР — Комиссия по проблеме урана.

Однако у советских специалистов поначалу было меньше поводов для оптимизма. И дело не в том, что советские физики были глупее. Просто возможности были несопоставимы: в Америке к атомной программе привлекались лучшие умы человечества, десятки ученых мирового уровня, бежавших из разоренной войной Европы. СССР приходилось опираться только на внутренние ресурсы.

Немаловажным фактором, тормозившим программу в СССР, стала война с Германией, которая не позволяла выделять на разработки и исследования максимум средств. Но главной проблемой стало отсутствие или крайне ограниченное количество необходимого урана. Американцы еще до войны получили монопольный доступ к большинству известных урановых рудников в Африке благодаря связям с бельгийским бизнесменом Эдгаром Сенжье.

Тот контролировал урановые рудники в бельгийском Конго и после нападения Германии на Францию и Бельгию переправил большую часть добытой руды на американские склады. В результате к началу Манхэттенского проекта в США уже находилось порядка 1200 тонн.

В СССР к началу 40-х годов было известно всего одно месторождение. Но добыча там была затруднена из-за подземных вод. Фактически полноценная добыча урана в СССР началась только после войны, когда заработало несколько рудников. Но и тогда, в первые послевоенные годы, ресурсов было столь мало, что значительная часть урана поступала из шахт в Германии.

Роль разведки

Самый спорный вопрос советской атомной программы: какова была роль разведки? Среди российских и западных исследователей существуют диаметрально противоположные взгляды.

На постсоветском пространстве самыми известными советскими атомными агентами считаются супруги Розенберг, казненные в 50-е годы. Однако в действительности Розенберг не имел никакого отношения к Манхэттенскому проекту и работал в инженерной армейской лаборатории. Через своего родственника Грингласса, который несколько лет работал на базе в Лос-Аламосе, ему удалось передать схему взрывателя и общий эскиз американской бомбы. Розенберг никогда не был главным информатором советской разведки и по сути стал козлом отпущения для американского правосудия, которое по максимуму отыгралось на нем и его супруге за все утечки данных из сверхсекретного проекта.

Главными атомными информаторами СССР были несколько специалистов, действительно трудившихся над бомбой. В частности, Клаус Фукс и Теодор Холл. Немецкий коммунист Фукс в 30-е годы перебрался в Британию, откуда был командирован для участия в атомном проекте.

Фукс занимался исследованиями разделения изотопов урана методом газовой диффузии и передавал свои расчеты в СССР через связного Гарри Голда.

Другим важным информатором стал физик-вундеркинд Теодор Холл. Он был единственным специалистом из работавших над Манхэттенским проектом, который передал СССР характеристики одной из американских атомных бомб.

Советские ученые, работавшие над атомной программой, склонны были преуменьшать роль разведки, указывая на то, что полученные данные позволяли лишь сэкономить время и ресурсы, чтобы не подтверждать те моменты, которые кажутся им ошибочными или наоборот верными. Но в целом бомба в любом случае была бы готова и без разведданных. Советские разведчики в своих мемуарах, конечно же, придерживались противоположной точки зрения и были уверены: если бы не добытая информация, ученые еще долгие годы бились бы над бомбой.

«Толстяк» и РДС-1

Работы по созданию первой советской бомбы резко ускорились в 1945 году. Во-первых, этому способствовало успешное применение американских бомб в Японии. Ответом на бомбардировку Хиросимы и Нагасаки стало создание Специального комитета при СМ СССР в августе 1945 года, курировавшего проект. Во-вторых, советские атомщики наконец-то получили в свое распоряжение достаточное количество сырья. Им стал трофейный уран, вывезенный из Германии.

Ускорило работу и привлечение немецких специалистов (союзники по антигитлеровской коалиции активно вывозили из Германии «трофейных» ученых). Американские эксперты прогнозировали, что советская бомба появится в 1950 или 1951 году. Однако работы удалось завершить раньше.

В кратчайшие сроки был построен ряд промышленных предприятий, необходимых для атомной программы. Уже в конце 1946 года заработал ядерный реактор, ставший первым не только в СССР, но и в Европе.

Работа над первой бомбой началась в 1946 году. Она получила название РДС-1 (реактивный двигатель С). Перед началом работы перед специалистами встал вопрос: испытать бомбу, максимально близкую по характеристиками к американской, или свою собственную по советскому проекту.

Поскольку испытание было вопросом первостепенной политической важности, решено было выбрать менее рискованный первый вариант. Американская бомба «Толстяк» уже была благополучно применена в Японии, этот вариант считался на 100% рабочим. Тогда как советский проект мог иметь какие-то неочевидные недочеты и привести к срыву испытаний.

В итоге РДС-1 стала почти полной копией американского «Толстяка» (информацию о ее характеристиках передал Холл). Успешное испытание первой атомной бомбы в Европе прошло 29 августа 1949 года. Через несколько дней американцы отследили изотопы в воздухе, что было однозначным свидетельством недавнего ядерного взрыва. В конце сентября президент Трумэн публично объявил о том, что у СССР, видимо, имеется атомное оружие. В Советском Союзе ответили на догадки американского лидера уклончиво, но тем не менее дали понять, что бомба действительно есть. Официально наличие атомного оружия СССР признал только весной следующего года.

Что касается оригинальной советской атомной бомбы, то она была испытана следующей, под названием РДС-2. Это произошло в сентябре 1951 года.

Испытание первой чисто советской бомбы РДС-2

***

СССР вступил в ядерный клуб 70 лет назад. В целом в западных источниках наиболее популярна версия, согласно которой ключевой вклад в создание бомбы внесли ученые, а данные разведки позволили лишь незначительно сократить разработку — не более чем на 1-1,5 года. В российских источниках более популярна версия о решающей роли разведки, которая позволила сэкономить едва ли не десятилетие напряженных трудов.

Очевидно, что без фундаментальных разработок, длившихся с начала 30-х годов, даже самые подробные чертежи не приблизили бы завершение советской атомной программы. Но также неверно отрицать, что полученные по разведканалам данные позволили избежать траты времени и ограниченных ресурсов на проверку тех или иных решений.